«ТАЙНЫ» ПУШКИНА.

Ф.М.Достоевский недоумевал: «Пушкин…бесспорно унёс с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». Странная фраза… Достоевский, одна из вершин мировой литературы, признаётся, что Пушкин для него – загадка. Ни про кого другого он таких слов не говорил – даже про Толстого; следовательно, этот, последний, при всём масштабе личности и таланта, был ему вполне понятен и тайны не содержал. Достоевский – слишком крупный человек, чтобы под «тайной» не разуметь нечто, что должно кардинально изменить наши представления…
Слова Достоевского перекликаются с признанием Пушкина: «и тайные стихи обдумывать люблю»; к нему следует отнестись с максимально возможной серьёзностью. Пушкин – не болтун, не пустобрёх, не жалкий хвастунишка; раз говорит о сокрытых в его стихах тайнах, значит, так оно и есть. Не те ли это «тайны», о которых говорил Достоевский? Но последний, как можно понять, к ним допущен не был, а только почувствовал причастность к ним Пушкина. «Унёс с собой в гроб»? Или оставил шансы разгадать? Давайте начнём с «Пророка»:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился. –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, -
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замёрзшие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассёк мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

О чём стихотворение? О некоей «трансформации» человека, искавшего высших знаний - «духовной жаждою томим» - после соприкосновения с «божественностью» в образе «серафима». Поневоле вспоминается случай с апостолом Павлом на пути в Дамаск. Для сравнения есть ряд оснований. После «контакта» ап. Павел впал в транс: «и с открытыми глазами никого не видел», «и три дня он не видел, и не ел, и не пил». О том же говорит и Пушкин: «как труп в пустыне я лежал»; понятно, пушкинское изложение – художественное, а, значит, надо понять, что он хочет передать в своих образах. О последствиях «контакта» для Павла читаем: «И тотчас как бы чешуя отпала от глаз его, и вдруг он прозрел»; у Пушкина: «отверзлись вещие зеницы», «и внял я…» и т.д. До сих пор всё, в общем, совпадает – вплоть до того, что «трансформация» имеет целью сделать из избранника «орудие божье» для служения людям. Но вот содержание «миссии» резко отличается. У ап. Павла: «он есть сосуд Мой избранный, чтобы возвещать имя Моё перед народами» - то есть, нести христианское учение. Миссия – «исполнись волею моей» - поручается и в «Пророке»; но вот её содержание: «глаголом жги сердца людей». Это не просто другой путь, но это – «благословение» на другой путь. Ни слова не только о христианстве, но даже о Христе. То, что Пушкин не использовал христианские образы – показательно: он настаивает на «божественном» благословении своего «пути». Таким образом, смысл стихотворения можно истолковать и так, что литературное творчество является самостоятельной, отдельной от других, «тропинкой», ведущей «к богу». И ни в чьих дополнительных «благословениях» не нуждается. Не в этом ли один из секретов мнимой пушкинской «безбожности»? Уместно вспомнить странную фразу Ф.Ницше: «Нечто божественное в тебе сделало из тебя безбожника»…
Разумеется, вышеописанное – гипотеза, нуждающаяся в подтверждении. Трудность, однако, в том, что дальше предположений мы всё равно не продвинемся: неопровержимых доказательств тут быть не может. Всегда возможно, как минимум, двоякое толкование – хотя бы потому, что, вспомним, сам поэт имел целью не объяснить нам глубинное содержание «тайных» стихов, а спрятать его. Вот, скажем, известная и странная концовка «Евгения Онегина»:

Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне –
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Ещё не ясно различал.

Какой «магический кристалл»? В каком «смутном сне»? Заметим: не «во сне», а именно «в смутном сне», что более походит на видения, да ещё и на фоне «магического кристалла». И обронил: «впервые»… Значит, были и последующие «явления»? И если смысл романа он сначала «неясно различал», значит, этот смысл доводился до него постепенно? Выходит, Пушкин не был властен над своим произведением? Интересно вспомнить то, что прежде казалось шуткой: на вопрос – как же случилось, что такая нравственная женщина, как Татьяна, вышла замуж за нелюбимого – Пушкин ответил: я и сам от неё этого не ожидал…
Всё это опять, разумеется, предположения; но согласимся: для предположений поэт дает достаточные основания. Нельзя пройти мимо стихотворения «Поэт».

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружён;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…

В маленьком стихотворении поэт умудрился показать существование двух миров: нашего, «ничтожных детей мира», и «иного», откуда доносится «божественный глагол». С этим миром связывается слово «душа» и «святая лира». «Иной» мир для Пушкина не просто реален, но превыше всего. И опять – не христианские образы, а «Аполлон», «лира»… Он – на «своём» пути, он себя ни с кем не только не смешивает, но резко отделяет, когда обыденным симпатиям людей, склоняющихся перед земным «кумиром», противопоставляет свою «гордую голову». Тут слово «гордый», наверное, символизирует «знаю себе цену», «знаю свою миссию»; и это понятно, если речь идёт о человеке, обладающем великим счастьем внимать «божественный глагол»… Отметим в стихотворении и деталь, известную из откровений святых: самое тягостное после «контакта» - возвращаться к реалиям нашего мира; в четырёх последних строках говорит об этом и Пушкин.
В деле «отмежевания» от других «путей», включая религиозные, рассмотрим эпизод, трактуемый в пользу его «приобщения» к церкви и чуть ли не «покаяния»; речь о стихотворной «перепасовка» между Пушкиным и митрополитом Филаретом Дроздовым. Напомним: поэт написал стихи, содержание которых митрополит вряд ли уловил вполне:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

Ниже мы коснёмся того, что Пушкин знал печальный финал своей судьбы; отсюда понятные переживания по поводу своей обречённости... Филарет откликнулся «зеркально»:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из тёмных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум –
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.

До этого момента всё не слишком интересно: правильные и выспренние слова, сводящиеся, как это принято у попов, к славословию в адрес бога и обвинению человека…
Ответ Пушкина Филарету, теперь уже на стихи последнего, показателен; в стихотворении – вне сомнений, относящемся к «тайным» - поэт показал ему свой настолько высокий духовный уровень, что он и по сей день остаётся для церковников недоступным. Показал разницу между истинным Избранником и теми, кто своевольно претендует на это. Вчитаемся:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слёз нежданных
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнём душа палима
Отвергла мрак земных сует
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.

Понятно, читая подобное, Достоевский не мог не почувствовать тут каких-то «тайн»… В рамках статьи можно лишь обозначить огромную тему… И в качестве последнего штриха – посмотреть, под другим углом зрения, на известные события, относящиеся к финалу жизни поэта. Мы обмолвились: Пушкин знал о трагическом финале своей жизни; в этом нет ничего сверхъестественного – знал, скажем, Иисус, да и многие другие святые… Следы переживаний оставлены Пушкиным в разных строчках. Из «Предчувствия»:

Снова тучи надо мною
Собралися в тишине.
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?

После смерти матери - апрель 1836г. – обмолвился: теперь моя очередь; надо полагать, ему, по каким-то признакам, дано было это знать. Заплатил за место на монастырском кладбище – рядом с матерью… На встрече выпускников в октябре и вовсе сорвался – прервал чтение стихов и заплакал… Знал, что больше не встретятся… В целом, это отдельная, большая и важная тема: как по-рыцарски шёл Пушкин навстречу судьбе. Как и Иисус, не только не уклонился от смерти, а приближал её… История с Дантесом могла, кажется, закончиться после женитьбе того на Екатерины Гончаровой; впору сочувствовать чужестранцу, вынужденному, во избежание дуэли, принять условия Пушкина - вплоть до женитьбы на той, по поводу которой ходили устойчивые слухи о её интимной связи с поэтом… Казалось бы: торжествуй, твой враг унижен! Но предначертанное свершилось… Как в «Вещем Олеге»…
Из событий последних месяцев жизни заострим внимание на одном-единственном листе бумаги – он и сейчас хранится в музее поэта. С одной стороны листа – черновой вариант «Памятника»; в нём поэт с потрясающей точностью фиксирует, что и его посмертная судьба не является для него тайной – слава его будет расти до невообразимых масштабов. Строки – «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит» - вполне можно истолковать в пользу всё того же, самодостаточного и от всех отдельного, литературного пути; коль скоро такой путь есть, то для всех, кто встанет на него, Пушкин останется «вечным апостолом» и на все времена… Но вернёмся к листку бумаги; на другой его стороне есть странные строчки, написанные карандашом и никак не относящиеся к «Памятнику». Вот они:

«Пошли мне долгу жизнь и многие года!»
Зевеса вот о чём и всюду и всегда
Привыкли вы молить – но сколькими бедами
Исполнен долгий век.

Нет сомнения, в строках изложена краткая суть диалога, состоявшего из просьбы и ответа на неё. Просьба – продлить жизнь, ответ – никак не вдохновляющий… Опять вспоминаем Иисуса накануне смерти: «Отче! Если можешь, пронеси эту чашу мимо меня»… Похоже? Если с такой же просьбой обращался и Пушкин – а первая строка именно об этом и свидетельствует - то к кому? Не к серафиму? Но что мог ответить серафим, не во власти которого изменить судьбу? Он и ответил… Возможно – всё, что мог - в утешение показал видения, содержание которых поэт тут же зафиксировал на обратной стороне листа как черновой вариант «Памятника»… И самое последнее: опять «Зевес», а не боги другого пантеона; он остался на «своём» пути…